Есть в Русском музее и Третьяковской га­лерее залы, где висят небольшие по раз­мерам картины, пленяющие особой по­этичностью, трепетным   проникновением в душу русской природы. Притихла перед грозой деревенская улица. Цветет поле, а над ним — белоснежные кучевые облака. Грустная дорога под низким пасмурным небом. У волж­ских берегов стоят живописно    раскрашенные барки... Это пейзажи Федора Александровича Ва­сильева.

За свою короткую двадцатитрехлетнюю жизнь Васильев сделал невероятно много. Его учитель и друг, замечательный русский художник Иван Ни­колаевич Крамской писал:

«...сколько он рабо­тал - страх! Какие рисунки, сепии, акварели, какие альбомы и что за мотивы!.. Что было в руках этого человека, что он делал с каранда­шом, это удивительно...»

Золотые отблески ве­черней зари косну­лись мокрых вершин высоких деревьев, от­разились в лужах и погасли в зарослях кустарника и рытвинах. Впереди ночь, сумрач­ная, сырая, а деревенским лоша­денкам еще надо успеть дотащить по непролазной грязи воз с сеном.

Великолепно написано небо, пронизанное прощальным вечер­ним светом — мягким, придаю­щим пейзажу воздушность и цель­ность. Композиционно картина решена безупречно. Ее органи­зующее начало — группа деревь ев; дорога, идущая по диагонали, ведет наш взгляд к повозке, что движется навстречу. Хотя до сидя­щих на сене крестьян не близко, фигура одного из них четко видна на фоне неба. Типично русский пейзаж, полный обаяния, неизъяс­нимого тепла.

Искусство Васильева внесло живописную прав­ду и одухотворенность в русский пейзаж. Его кар­тины можно смело сравнить с взволнованной, полной пленительных мелодий музыкой. Каждой своей работой Васильев утверждал красоту и музыкальность окружающего мира.

Детство и ранняя юность Федора Васильева прошли в семье бедного почтового чиновника. После смерти кормильца семьи забота о пропита­нии родных легла на плечи подростка.

Автор картины «После дождя» Федор Васильев в тринадцать лет рисовал слабо, а в семнадцать - владел карандашом и кистью не по годам профессионально. Талант проявился не слишком рано, но развивался стремительно. Его творческой жизни отмерено было только пять лет. В двадцать три года он окончил свой путь гениаль­ным пейзажистом, оставив не­сколько шедевров, множество не­сравненных картин, этюдов, ри­сунков.

Васильев родился 10 февраля 1850 года. Детство прошло в Пе­тербурге, в бедной семье мелкого чиновника. Выискивая жилье по­дешевле, часто переезжали с квар­тиры на квартиру. Долгими зим­ними вечерами нередко сидели в темноте — не на что было купить свечей.

Еще мальчиком Федор начинает работать за три рубля в месяц. А когда умер отец, все заботы окончательно легли на его пле­чи — это укрепило природное чув­ство ответственности, сознание долга, трудолюбие. В характере, наклонностях, поступках мальчика рано проявились черты будуще­го духовного облика — настойчи­вость, обостренное чувство досто­инства, тонкий интеллект, дели­катность.

В 1863 году, оставив должность писца в Адмиралтействе, Федор нанялся в услужение к реставрато­ру картин при Академии худо­жеств П. К. Соколову. Петр Кириллович близко знал выда­ющихся художников. В жизни Ва­сильева начался серьезный пово­рот в сторону искусства.

В том же году подросток по­ступил в вечернюю рисовальную школу Общества поощрения ху­дожников, где учились одаренные молодые люди разных возрастов, не имевшие подготовки для по­ступления в Академию.

Среди именитых преподавателей школы особое место принадлежа­ло Крамскому. Его воскресные занятия проходили в классах, до отказа заполненных учениками — так велик был авторитет Ивана Николаевича. Глубокая принци­пиальность во всех вопросах ху­дожественной жизни, широкая образованность этого человека на­всегда покорили Васильева.

Душа Федора остро отзывалась на все открытое, чистое, гармо­ничное, что прежде всего присуще природе. Даже в его ранних жан­ровых учебных работах пейзаж присутствует обычно в качестве фона, он более впечатляет, нежели изображенная сценка.

Рисунок 1866 года «Зимняя ночь» обладает многими качест­вами, которые получат дальней­шее развитие: романтическое, взволнованное восприятие приро­ды, искреннее восхищение ею, дар обнаруживать в самом обычном ландшафте нечто захватывающее, неповторимое.

Ученические работы Федора год от года становятся совершеннее, все ярче в них проглядывает творческая индивидуальность. По­смотрите на полотно семнадцати­летнего юноши «После дождя».

Промытая ливнем петербург­ская улица. Чистый влажный воз­дух. Золотистая дымка, окутавшая дальние постройки. Какой-то чи­новник в цилиндре и с портфелем под мышкой осторожно переби­рается через лужи. Извозчичья пролетка с понурым кучером, ра­бочий в строительной люльке, фи­гуры пешеходов... Все естественно, жизненно, непосредственно. Пре­красно передана свежесть мягкого летнего вечера.

При всей незрелости произве­дения, некоторой робости и наив­ности оно покоряет свежестью ху­дожественного видения, звонко­стью колорита, безукоризненно пе­реданным световым состоянием.

Юноша показал себя тонким лириком, наделенным способностями к пленэрной живописи.

С окончанием школы в 1867 году завершилась систематическая учеба Васильева. Таким образом, по нынешним меркам он имел тишь среднее художественное образование.

Васильев не получил высшего систематического художе­ственного образования. Федор рисовал и писал без устали. Изучал природу. Его учителем был русский пейзажист Иван Иванович Шишкин, с которым он подружился в ранней юности, в то время Шишкин стал близким человеком в семье Васильевых, о был мужем родной сестры Федора. Вместе они езди­ли на Валаам - остров на севере Ладожского озера, излюбленное место ра­боты многих учеников Академии художеств. Рисуя бок о бок с Шишкиным, Федор постигал мно­го нового для себя. Лето оказа­лось плодотворным: рисунок стал уверенней, точней. Он накопил огромный запас впечатлений, зна­ний, образов, которые своеобразно использовал в дальнейшей твор­ческой работе. После этой поездки у художников осталось много рисунков и этюдов валаамских берегов с огромными валунами, буреломным лесом.

Поначалу Васильев испытал влияние русских, а также фран­цузских пейзажистов — прежде всего барбизонцев — и немецких, относящихся к дюссельдорфской школе живописи. Особенно силь­но его увлекли последние, снис­кавшие известность в кругах «высокопоставленной» русской публики, как пейзажисты изо­щренного поэтического чувства. Однако Васильев вскоре разгля­дел, насколько мало общего в их работах с истинной поэзией и иск­ренним чувством и как много за­ученной манеры и внешних эффек­тов, и пришел к выводу, что ни один из самых модных западных пейзажистов «перед натурой ни к черту не годится».

Он дивно изображал небо, то си­нее, со спокойными облачками, то затянутое волокнистой пеленой, то почти черное от зловещей тучи. А как трепетно, воздушно написал Федор бурное, неистовое небо в картине «Возвращение стада»! Недаром за это полотно получил первую премию — тысячу рублей на конкурсе Общества поощрения художников.

В восемнадцать лет юноша стал признанным художником. И хотя в его работах нет-нет да и заметно еще подражание тем или иным живописцам, можно смело ска­зать, что появился новый само­бытный мастер. Картины Василье­ва покупают нарасхват, однако успех не вскружил голову - слишком любил он родную при­роду, слишком крепко был привя­зан к семье русских художников-патриотов.

Шишкин учил своего младшего друга строгому рисунку, учил изображать с предельной точно­стью траву и листья, стволы и ветки так, чтобы не пропадала ни одна прожилочка, ни один сте­белек. Познавать и точно воспроизводить не «де­рево вообще», а каждое конкретное дерево таким, какое оно есть, учил Шишкин.

В 18 лет Васильев написал картину «Деревен­ская улица» («Деревня»).

Романтически-взволнованная душа молодого художника во всем находила предмет для восхи­щения. Маленькими колонковыми кисточками «хорошо лепить и рисовать формочки», — при­знавался Васильев. «Я всем наслаждался, всему сочувствовал и удивлялся - все было ново...» — отмечал он в одном из писем. Такое обостренное восприятие окружающего пронизывает в это вре­мя всю его жизнь и работу.

Как и другие ранние картины, «Деревня» со­ответствовала общепринятой композиционной схе­ме. В цветовом построении три плана: затенен­ный первый, высветленный второй и вновь погру­женный в тень третий. Но здесь появляется и со­вершенно новое: мотив клубящихся облаков. Они создают особое романтическое настроение. Впоследствии высокое небо с облаками при низ­ком горизонте станет одним из его любимых мотивов.

Большую роль сыграл в форми­ровании Васильева как человека и художника И. Н. Крамской. Иван Николаевич принял в духовном и творческом развитии юноши самое деятельное, сердечное участие. Помогал ему не одними совета­ми — дал возможность работать вместе с ним в мастерской. Их дружба была глубокой и прочной, искренней и честной. Сдержанный по натуре Крамской признавался молодому человеку:

...Волга — символ России. Вот к этой великой реке и направились в 1870 году Илья Репин, Федор Васильев и еще двое их друзей. Хотя Илья Ефимович был на шесть лет старше Федора, он с удо­вольствием и пользой для себя советовался с ним, находя в его суждениях «какой-то особый вес». Репин писал в своей книге «Дале­кое близкое»:

«Не прошло и недели, как мы взапуски, рабски под­ражали Васильеву и до обожания верили ему. Этот живой блестя­щий пример исключал всякие спо­ры и не допускал рассуждений; он был для всех нас превосходным учителем».

На глазах товарищей-спутни­ков ярко раскрылась удивительная натура Федора, его способность безотчетно отдаваться новым впе­чатлениям: «Он поражал нас на каждой мало-мальски интересной остановке. В продолжение десяти минут, если пароход стоял, его тон­ко заостренный карандаш с быст­ротой машинной швейной иглы черкал по маленькому листику его карманного альбомчика и обрисо­вывал верно и впечатлительно це­лую картину крутого берега с по­кривившимися над кручей доми­ками, заборчиками, чахлыми де­ревцами и остроконечными коло­кольнями вдали... Все ловит маги­ческий карандаш Васильева: и фи­гурку на ходу, и лошадку на бегу, до самой команды парохода: «От­дай чалку!»

Целым этапом в творческом росте художника стала поездка на Волгу с Ильей Ефимовичем Ре­пиным. Молодой Репин готовился тогда писать картину о бурлаках. Васильев посоветовал ему от­правиться на Волгу: где еще в России можно было встретить более характерные типы бурла­ков? Об этой интересной поездке, о совместной работе на берегах великой русской реки Репин увлекательно рассказал на страницах своей кни­ги «Далекое близкое».

Особенно удивляла Репина мгновенность творческой реакции Васильева на все окружающее, процесс его работы, порождаемый исключительной впечатлитель­ностью и романтической востор­женностью.

Когда Васильев работал на песенном волжском раздолье, то будто какая-то неуемная мелодия во­дила его рукой, все получалось четко, резко, без ошибок. В картинах той поры много света, про­стора, голубой воды, высокого неба.

Вскоре по возвращении в Петербург Васильев написал пейзаж, который был первой значитель­ной его работой. На очередной выставке Обще­ства поощрения художников это произведение произвело ошеломляющее впечатление. Впервые столичная публика увидела, что о простом, при­мелькавшемся можно рассказать так глубоко, за­душевно и выразительно.

Картина называлась «Оттепель».

В 1871 году Васильев создает знаменитую  «Оттепель»,   которая стала своего рода рубежом перед завершающим периодом его твор­чества.  Не  будем  анализировать это хрестоматийное произведение, многим знакомое по многочислен­ным  репродукциям.     Отметим лишь, что в «Оттепели» художник опоэтизировал  простоту сельской природы.     Столь     невзрачный, грустный пейзаж, да еще в пору жестокой распутицы,  когда  небо будто   чугунное,   а   снег   пропи­тался водой и грязью, когда кри­вые  почерневшие   избы   кажутся непригодными для жилья, а одино­кие путники — бездомными, вряд ли мог прийтись по вкусу поклон­никам рафинированных ландшаф­тов. Вместе с тем, сколько в этой картине заключено глубины и си­лы возвышенных чувств, готовых раскрыться   любому,   кто   в   нее всмотрится. В этом пейзаже нет ничего эффектного, и в то же время нельзя оторвать глаз от войлочных туч, нависших над вязкой дорогой, убогих лачужек и двух фигурок, тоскливо затерявшихся в бескрай­ней весенней распутице. Картина пронизана мыс­лью о единстве человека и природы, которая не­безучастна к его горю.

Нет ничего лишнего: только небо, деревья, хлябь и бредущие по ней путники. Все собрано в единое целое. Чтобы достичь этого, художник четко продумал решение пространства в компози­ции. Сюжет передан в приглушенной гамме свинцово-серых и землисто-коричневых оттенков.

«Оттепель» приобрел для своей галереи П. М. Третьяков. Так в 21 год к Васильеву при­шло признание. Но этот счастливый период длился недолго...

Работая над «Оттепелью», Ва­сильев много и подолгу изучал зимнюю природу. По-видимому, это и послужило причиной его простуды, приведшей к развитию неизлечимой болезни. В 1871 году художник заболел. Врачи определи­ли туберкулез горла. Из Петербурга он отправ­ляется в Крым. Появились зловещие признаки туберкулеза, и художнику пришлось перебраться в Ялту.

Там он постоянно тосковал по родному северу, по русским до­линам, лесам, пригоркам, просе­лочным дорогам:

«Как перейдешь к таким воспоминаниям, чудятся серые ивы над родным с камы­шами прудом, чудятся живыми, думающими существами... Если бы мне сию минуту перенестись в такое родное место, поцеловал бы землю и заплакал. Ей-Богу, так! Глубок, глубок смысл приро­ды, если его понять кто может».

Там, вдали от родного севера, среднерусских равнин, вдали от друзей, тоскуя по ним, он провел последние годы. Несмотря на болезнь, художнику приходилось много работать. Общество поощрения художников и заказчики — любители искусства, на чьи деньги он лечился, требовали картин. Не оставляла Васильева и за­бота о родных.

Художник утверждал, что без любви к природе невозможно пол­ное счастье. Вот почему отводил пейзажному жанру ведущую роль в изобразительном искусстве и предъявлял высочайшие требова­ния к тем, кто посвятил ему свое творчество. Ведь долг пейзажи­ста — помочь людям обрести это счастье, обогатить и возвысить человека.

Он рисовал, писал великолепный Крым с его горами и морем, но душа стремилась к ино­му. Вспоминались проселочные дороги, березовые рощи, влажные луга, над которыми по утрам ле­жал туман... И в альбомчике по памяти, с уди­вительной точностью цепкого глаза и проникно­венным чувством создавал он русские мотивы.

Васильев писал Крамскому:

«В настоящем слу­чае я желаю изобразить утро над болотистым местом... О болото, болото! Если бы Вы знали, как болезненно сжимается сердце от тяжелого пред­чувствия! Неужели не удастся мне опять дышать этим привольем, этой живительной силой просы­пающегося над дымящейся водой утра? Ведь у меня возьмут все, все, если возьмут это. Ведь я как художник потеряю больше половины».

Ему суждено было создать не только в своем воображении, но и на холстах и «Болото в лесу Осень», и «Мокрый луг».

В незаконченном полот­не пейзажа с болотом ясно ощущается напряжен­ное оцепенение, ожидание неотвратимого. Это впечатление достигается полыханием багряных деревьев в сочетании с интенсивным серо-голубым цветом нависших туч. Незавершенность картины дает возможность понять, как мастер работал: свободно, накладывая краску легкими динамич­ными мазками.

В Крыму художнику часто вспоминалось дет­ство, когда семья еще жила под Петербургом, луг в Гатчине. Там остро пахли некошеные болотные травы. Купы деревьев стояли, облитые дождем, а по небосклону бежали темные и светлые разо­рванные тучи...

Все это мы видим на одной из лучших картин Федора Васильева, которая так и называется «Мокрый луг».

В 1872 году он написал «Мок­рый луг». Мотив удивительно прост: болотистая заводь с топки­ми берегами, по левую от нее сто­рону протянулся обрывистый ко­согор, справа, в глубине широкой низины — два развесистых дере­ва, вдали сквозь сизую дымку проглядывает полоса леса. На пер­вом плане изображены с ботани­ческой точностью растения сред­ней полосы России.

Только что прошла мглистая грозовая туча, основательно про­мыв зелень, землю, воздух. Как легко дышится после летнего шквального ливня, как радуешься, предвкушая тот миг, когда осле­пительное солнце отразится в ми­риадах капель на траве и листь­ях!

Торжественный, величествен­ный пейзаж рождает ощущение молодой буйной силы. Общее впе­чатление от него И. Н. Крамской назвал грандиозным. Это не толь­ко обобщенный образ родной зем­ли; это — порыв к свободе и счастью, трепетное признание Ро­дине в любви. Внешне бедный мо­тив вобрал в себя все богатство высоких, благородных чувств, стал символом Отчизны.

В пору создания «Мокрого лу­га» Федору Александровичу Ва­сильеву было двадцать два года

Картина была послана на выставку в Петербург. Общее мнение сводилось к тому, что «Мокрый луг», пожалуй, сильнее «Оттепели». Крамской писал автору в Крым:

«Эта, от первого плана убе­гающая тень, этот ветерок, пробежавший по воде, эти деревца, еще поливаемые последними капля­ми дождя, это русло, начинающее зарастать, на­конец, небо, то есть тучи, туда уходящие, со всей массою воды, обмытая зелень, весенняя зе­лень, яркая, одноцветная, невозможная, варвар­ская для задачи художника... — все это Вы».

Письмо друга приободрило Васильева. Он мно­го писал и рисовал, изучал иностранные языки, играл на скрипке. Смертельно больной человек помогал другим больным, еще более бедным, чем он сам. Васильев переписывался с Академией художеств, которая отказала ему, уже сложив­шемуся мастеру, в выдаче без экзаменов диплома о присуждении звания художника. Преодоле­вая болезнь, Федор Васильев работал, пока были силы. Только в творчестве он видел исцеление, смысл своего существования.

Художник начал новую большую картину на этот раз о Крыме. Он хотел раскрыть величие и красоту земли, создать торжественный гимн природе, которая существует рядом с человеком со дня его рождения и до самой смерти. Холод­ная и равнодушная, она должна была лучиться теплом души на его холсте. Васильев замечает, что у него

«...до безобразия развивается чувство каждого отдельного тона... Это и понятно: где я ясно вижу тон, другие ничего могут не увидеть, или увидят серое или черное место...».

Он знал, что нечто подобное бывает в музыке. Иногда слух музыканта до того развит, что его мелодии кажутся другим людям однообразными именно из-за тонкости нюансов. Звучание мело­дий его живописи должны услышать все.

И снова Васильев занят поисками более тонких цветовых соотношений, которые могут создать об­раз величественных и суровых Крымских гор, ка­кими они представлялись одинокому художнику. Он стремился к тому, чтобы каждая его картина имела свою мысль, идею, единственно возмож­ный для данного сюжета колорит.

Одна из последних работ художника - боль­шая картина «В Крымских горах». «Замечаете ли Вы, что я ни слова не говорю о Ваших крас­ках? Это потому, что их нет в картине совсем... Передо мной величественный вид природы, я ви­жу леса, деревья, вижу облака, вижу камни, да еще не просто, а по ним ходит поэзия света, ка­кая-то торжественная тишина, что-то глубокое, за­думчивое, таинственное - ну кто же из смерт­ных может видеть какую-либо краску, какой-ли­бо тон? При этих условиях?» - писал по пово­ду этой картины его постоянный корреспондент И. Н. Крамской.

Федор Александрович понимал, что вступает в новый, более серьезный и значительный период творческой жизни. Многое ему хотелось сделать...

«...Я полагаю, что русская школа потеряла в нем гениального мальчика», с горечью ска­зал Крамской сразу после смерти Васильева.

Федор Васильев верил, что своим искусством сможет пробудить в людях добрые чувства. Он учит нас внимательнее вглядываться в приро­ду. Картины его помогают лучше понять великую силу искусства, красоту окружающего мира.

Н. Н. Новоуспенский пишет:

«Без­временная смерть Васильева стала не только его личной трагедией и даже не только трагедией опреде­ленного художественного направле­ния, но и невосполнимой потерей для всего русского искусства, отра­зившейся на ходе его развития в те­чение десятилетий. Время все рас­ставляет по своим местам, и теперь, когда со дня смерти Васильева по­шло уже второе столетие, как ни­когда ранее, стало ясно, в какой ме­ре был прав Крамской, с горечью писавший Репину в августе 1873 года, когда близкая кончина его юного друга была уже неотврати­мой, что «русская школа теряет в нем гениального мальчика,— такое чутье натуры, такое нежное поэти­ческое чувство без сентиментально­сти, такое всеобъемлющее понима­ние редко встречается... у него было нечто, чего не было и нет ни у од­ного из наших пейзажистов».

И. Репин о Васильеве...

Он поражал нас на каждой мало-мальски ин­тересной остановке. В продолжение десяти минут, если пароход стоял, его тонко заостренный каран­даш с быстротой машинной швейной иглы черкал по маленькому листку его карманного альбомчи­ка и обрисовывал верно и впечатлительно целую картину крутого берега с покривившимися над кручей домиками, заборчиками, чахлыми- дерев­цами и остроконечными колокольнями вдали. Вот и дорожка вьется наверх, прерываясь осыпями и зелеными лопухами; все до самой нижней пло­щадки, пристани с группами торговок под огром­ными зонтиками, деревянными навесами над сво­им скарбом, - все ловит магический карандаш Васильева: и фигурку на ходу, и лошадку на бе­гу, до самой команды парохода: «Отдай чалку!»

...Васильев с братом решают углубиться по Воложке, которая образовала у себя второе дно на полтора аршина от первого; но страшно ходить по этому второму этажу: поминутно проваливается нога, а внизу речка. Васильев решает писать ее, уже вышедшую на песок. До невероятности стран­на эта растительность, похожая на лопухи седого цвета и вся заклеенная шмарой, как траурным флером. Мы развертываем ящики и начинаем свои этюды. В своем увлечении мы забыли о вре­мени.

А ведь пора собираться домой!..

Васильев не ложится. Он взял альбом поболь­ше и зарисовывает свои впечатления Царевщины.

Прелестно у него выходили на этюде с натуры эти лопушки на песке в русле Воложки. Как он чувствует пластику всякого листка, стебля! Так они у него разворачиваются, поворачиваются в разные стороны и прямо ракурсом на зрителя. Какая богатейшая память у Васильева на все эти даже мельчайшие детали! И как он все это ост­рым карандашом чеканит, чеканит, как гравер по медной доске!.. А потом ведь всегда он обоб­щает картину до грандиозного впечатления: Воложка видна уже в темном таежнике заброшенно­го леса, большей частью ольхи. Вся она перепле­лась и снизу и сверху, как змеями, гибкими кри­выми ветвями с молодыми побегами уже со вто­рого этажа помоста... И кай он это все запомина­ет? Да запомнить-то еще не штука, вот и я пом­ню — сорок четыре года прошло, — но выразить, вырисовать все это на память! Да еще примите во внимание, сколько мы с ним отмахали весла­ми сейчас! У меня прямо глаза слипаются, я за­сыпаю.

Просыпаюсь... а лампа все горит, и сам Василь­ев горит, горит всем существом ярче нашей скромной лампы... Вот энергия! Да, вот настоя­щий талант! Вот он, «гуляка праздный», по выра­жению Сальери. Да, это тот самый франт, так серьезно думающий о модной прическе, о щеголь­ском цилиндре, лайковых перчатках, не забываю­щий смахнуть пыль с изящных ботинок на поро­ге к мировому. Зато теперь он в полном самозаб­вении; лицо его сияет творческой улыбкой, голо­ва склоняется то вправо, то влево; рисунок он ча­сто отводит подальше от глаз, чтобы видеть об­щее. Меня даже в жар начинает бросать при виде дивного молодого художника, так беззаветно увлекающегося своим творчеством, так любящего искусство! Вот откуда весь этот невероятный опыт юноши-мастера, вот где великая мудрость, зре­лость искусства... Долго, долго глядел я на него в обаянии. Дремал, засыпал, просыпался, а он все с неуменьшающейся страстью скрипел каран­дашом. Ну, завтра он долго будет спать; он всег­да позже всех нас просыпается, он прав.

 

И. СМОЛЬНИКОВ