ВСЕОБЩИЙ ПЕДАГОГ РУССКИХ ХУДОЖНИКОВ

Па́вел Петро́вич Чистяко́в (5 июля 1832 — 11 ноября 1919) — русский художник и педагог, мастер исторической, жанровой и портретной живописи.

Павел Чистяков родился 23 июня (5 июля) 1832 г. в селе Пруды Тверской губернии. Первоначальное образование получил в бежецком уездном училище. Своим развитием в немалой степени обязан отцу, человеку хотя и простого происхождения, но понимавшему важность просвещения. В 1849 г. Чистяков поступил в Императорскую Академию Художеств, где его наставником был профессор П. В. Басин. Получил в 1854—1858 г. две малые и две большие серебряные медали академии за отличные рисунки и этюды с натуры. Выступил конкурентом на малую золотую медаль и получил ее в 1860 г. за картину «Патриарх Гермоген в темнице». В следующем году окончил курс академии с званием художника XIV класса, с большой золотой медалью, полученною за картину «Великая княгиня Софья Витовтовна на свадьбе великого князя Василия Темного» и с правом на поездку в чужие края в качестве пенсионера академии. Прежде чем отправиться в эту поездку, некоторое время был преподавателем в санкт-петербургской рисовальной школе для приходящих.

Покинул Россию в 1863 г., посетил Германию, работал в Париже и Риме. По возвращении в Петербург в 1870 г. получил звание академика за написанные за границей картины «Римский нищий», «Голова чучарки» и «Француз, собирающийся на публичный бал». После этого, посвятив себя главным образом преподавательской деятельности, очень редко выставлял свои новые произведения.

В 1872 г. получил в академии должность адъюнкт-профессора, а по преобразовании этого учреждения в 1892 г. назначен членом академического совета, профессором высшего художественного училища и заведующим мозаичной мастерской. Возглавлял мастерскую с 1908 по 1910 г., заведовал мозаичным отделением с 1890 по 1912 г.

Чистяков скончался 11 ноября 1919 года в Детском Селе (ныне город Пушкин в Санкт-Петербурге).

УЧИТЕЛЬ

По приезде в Петербург Павел Петрович сразу же окунулся в жизнь Академии художеств. От­ныне и до конца своих дней он все­цело будет жить ее учебным рас­порядком, выставками, события­ми. 2 ноября 1870 года Чистяков был признан академиком за сово­купность представленных итальян­ских работ. Они экспонировались на осенней выставке и имели успех, но вопрос о незавершенном полот­не впервые мучительно повис в воздухе. «Последние минуты Мес­салины, жены императора Клав­дия» — картина на звание профес­сора, начатая в Италии и остав­шаяся неоконченной, послужила формальным поводом для пресле­дования неугодного начальству преподавателя на протяжении всей его жизни. История этого по­лотна очень показательна для Чи­стякова и его взглядов на искус­ство. Обратившись впервые к та­кому условному и, по существу, далекому для себя сюжету, он на­чал работать над ним согласно собственным требованиям, предъ­являемым к картине: углубляя образы действующих лиц, подчи­няя все изобразительные средства раскрытию основной идеи. Но беда художника заключалась в том, что сама по себе идея была слишком незначительной. Сознание этого с течением времени начинает все больше его мучить. В работе по­являются перерывы, растет чувст­во неудовлетворенности. Он не оставлял картину в России, ста­раясь убедить себя, что дело не в сюжете, переставшем находить отклик в душе, а в мастерстве. Од­нако пойти на сделку со своей со­вестью художник не смог: «Мес­салина», не покидавшая чистяковской мастерской до последних дней, так и осталась неоконченной. Двадцатилетний период работы Чистякова в качестве адъюнкт-профессора художественных клас­сов академии стал плодотворней­шим этапом развития и совершен­ствования его педагогики. В семи­десятые годы не только вне акаде­мии, но также и в стенах ее нахо­дилось все больше людей, понимавших, что установившаяся и когда-то приносившая блестящие результаты система обучения ху­дожников обветшала. Искусство рисунка — главное, что бесспорно признавалось заслугой ее, вырож­далось на глазах, и этот упадок уже давно замечался посто­ронними зрителями.

Страстный темперамент педаго­га не позволял Чистякову мирить­ся с таким положением вещей:

«Скажите чудную остроту, и все в восторге; повторяйте ее сорок лет каждый день и каждому, отупеете сами и надоедите всем, как бог знает что... Все, что однообразно и бесконечно повторяется, как бы оно ни было хорошо вначале, под конец становится тупо, недействи­тельно, рутинно, просто надоедает и умирает. Нужно жить, шевелить­ся, хотя на одном месте, да шеве­литься».

Так пишет он в очередной докладной записке конференц-секретарю академии.

«Ведь это вздор, — вырывается у него набо­левшее, — что учить скучно. Хоро­шо учить, значит, любя учить, а любя ничего не скучно делать».

Чистяков любил академию, по­тому что любил учить, не терпел чиновничьего, бюрократического равнодушия в учебном деле. Для него не было мелочей в педагоги­ческой теории и практике, реши­тельно все в процессе создания мастера-художника было ему важ­но и дорого. Ради любимого дела он много вытерпел, тщетно стре­мясь одной преданностью люби­мому делу преодолеть косность, равнодушие и интриги реакционе­ров.

Каким образом в условиях ака­демических классных распорядков сумел создать Чистяков свою соб­ственную школу «чистяковцев»? Казалось бы, постоянная смена дежурных профессоров (устав 1859 года отменил прикрепление учеников к определенным профес­сорам) служила этому серьезней­шей преградой, сводя на нет ин­дивидуальное руководство и от­ветственность педагога. Однако у Павла Петровича все обстояло иначе. Дни его дежурств были со­бытием, в классе царило припод­нятое настроение от одного созна­ния, что сегодня дежурит Чистя­ков.

Вот впечатление А. И. Менделе­евой от первого знакомства с лю­бимым учителем: «Увлекшись ри­сунком, я не видела никого и ниче­го, кроме стоявшей передо мной ярко освещенной гипсовой фигуры да своего рисунка. Чье-то покаш­ливание заставило меня оглянуться. Я увидела нового для меня профессора: худощавого, с негу­стой бородой, длинными усами, большим лбом, орлиным носом и светлыми блестящими глазами. Он стоял на некотором расстоянии от меня, но смотрел на мой рисунок издали, скрывая тонкую улыбку под длинными усами. По своей неопытности я сделала странные пропорции тела Германика. Павел Петрович кусал губы, сдерживая смех, потом вдруг быстро подошел ко мне, легко перешагнул спинку скамьи, сел около меня, взял из моих рук резинку и карандаш и уже серьезно начал поправлять ошибки. Тут я услышала слова, оставшиеся в памяти моей на всю жизнь: «Когда рисуешь глаз, смот­ри на ухо!» Не сразу я поняла мудрость этого. Прекрасно нари­сованная часть лица или фигуры не выразит ничего, если она по­ставлена будет не на место и не в гармонии с остальными частями.

Но никакое самое подробное объ­яснение не произвело бы такого впечатления и не запомнилось бы так, как загадочное:

«Когда ри­суешь глаз, смотри на ухо».

В противоположность остальной академической профессуре Чистя­ков никогда не удовлетворялся обязательными по службе клас­сными дежурствами. Все те, кто был ему как ученик интересен и близок, в ком видел он искру та­ланта или настоящую преданность делу художника, раньше или поз­же попадали в его личную мастер­скую, находившуюся в том же здании академии. Здесь продол­жалось учение, писали и рисовали с натуры, здесь по-настоящему свободно открывался педагогиче­ский дар Чистякова. Учил он в своей мастерской всегда и всех бесплатно. Так как желающих заниматься с ним было гораздо больше, чем могла вместить ма­стерская, Чистяков нередко соглашался приходить к тому или друго­му из учеников; там собирались группами академисты и также обычно писали живую натуру. По­сещал Павел Петрович многих интересовавших его способных учеников на дому и следил за их работой, никогда не оставляя их без совета и указаний.

О придирчивости Чистякова широко ходили слухи и легенды. Павел Петрович на самом деле бывал иной раз крут с учениками, умел жестко высмеять самодо­вольство, которое справедливо считал у художника основным препятствием к росту и совершен­ству. Безошибочным чутьем и зна­нием определял он масштаб и характер способностей ученика. Суриков всю жизнь помнил пого­ворку учителя:

«Будет просто, как попишешь раз со сто».

Известный случай с Виктором Васнецовым, уже прославленным художником, так и не осилившим поставленную ему Чистяковым гудоновскую ана­томию ноги. Другой случай прои­зошел, по рассказам, с Серовым, которому Павел Петрович дал нарисовать смятый клочок бумаги, брошенный на пол, и вскоре заста­вил художника убедиться, что это отнюдь не издевательство, а нелег­кая задача.

В отличие от многих коллег Чи­стяков лично очень редко «поправ­лял» ученика: он всегда стремился в ясной и острой форме дать по­нять ученику, чего от него требуют, а не заставлять его пассивно копи­ровать учителя. Особую привлека­тельность педагогики Чистякова составляла ее образность. Прос­лавленная в легендах наклонность Павла Петровича говорить с уче­никами «притчами» и поговорка­ми коренилась в любви к эпиче­ской народной речи. Он и письма часто писал притчами, и стихи по­тихоньку сочинял, как песни, и когда «бывал болен», говорил сти­хами.

«Я знаю,— писал он в одном из писем,— есть люди... которые говорят: П. П. все шуточками от­бояривается. Конечно, для них -шуточки, ну а для молодежи, для дела это не шуточки. Учитель, особенно такого сложного искус­ства, как живопись, должен знать свое дело, любить молодое буду­щее и передавать свое знание уме­ло, коротко и ясно... Истина в трех строках, умело пущенная... сразу двигает массу вперед, ибо ей верят и поверят на деле».

При проверке оказывается, что даже наиболее неожиданные «сло­вечки» Чистякова, впоследствии перенятые академистами как хо­дячее острословие, имели под со­бой основание и конкретный повод. Такова, например, история знаме­нитого чистяковского «чемоданисто». В академическом мире оно стало означать все очень хлесткое и трескучее. Между тем смысл это­го выражения был конкретнее и проще. Когда в Кушелевской га­лерее была выставлена прослав­ленная картина Делароша «Кром­вель у гроба Карла V», в присут­ствии восхищенных зрителей спро­сили мнение Чистякова. Он помол­чал, погладил бородку и ясно, раз­дельно произнес в тишине: «Чемоданисто!» Все сразу увидели, что коричневый блестящий гроб с останками короля, да и вся живо­пись этого модного французского академиста своей внешней пу­стой элегантностью, бесформен­ностью и цветом удивительно напоминает кожаные чемода­ны.

Не стесняясь, он назвал темный грубый этюд ученика «заслонкой». Не советуя слишком рано обра­щаться к деталям в рисунке, назы­вал их «паутинкой». Характеризуя общий процесс работы живописца над картиной, говорил:

«Начинать надо по таланту и кончать по та­ланту, а в середине работать тупо».

В его записях много раз встречается положение, что в начале и в конце надо полностью сохранять живое, свободное и «го­рячее» отношение к сюжету и предмету, а над деталями, пер­спективой, уточнением форм рабо­тать в середине упорно и терпели­во. Не вынося дотошного и скучно­го копирования предмета, он обыч­но с раздражением говорил:

«И верно, да скверно».

Долгий опыт, бездну наблюдений Чистяков умел и любил вкладывать в краткое вы­разительное слово. Так отложи­лась и знаменитая его формула, его требование к законченному ма­стеру-художнику:

«Чувствовать, знать и уметь—полное искусство».

Учение Чистякова основано на постоянном и пытливом вглядывании в бесконечное разнообразие природы, предметного мира и че­ловека. По словам В. Васнецова, он был «посредником между уче­ником и натурой». Неустанно учился сам и учил других позна­вать и овладевать разнообразием предметного мира:

«Я всю жизнь читал великую книгу природы, черпать же все только из себя... не обращаясь к реальной природе, значит, останавливаться или па­дать».

Но Чистяков всегда предо­стерегал учеников от мелочного копирования, от «дороги фотографиста». Суриков на всю жизнь запомнил его завет:

«Надо как можно ближе подходить к натуре, но никогда не делать точь-в-точь: как точь-в-точь, так уже опять непохоже. Много дальше, чем бы­ло раньше, когда, казалось, совсем близко, вот-вот схватишь».

Этот мудрый совет — прямая заповедь реализма: всегда уметь сохранить образное, поэтическое отношение к изображаемому, не засушить, не переборщить с подробностями - один из краеугольных камней чистяковской методики. К этому принципу имеют прямое отноше­ние слова Серова о необходимости художнику даже «нет-нет и оши­биться», чтобы не получилось мертвечины.

Его педагогика никогда не за­мыкалась в вопросах искусства, широко связывала их с жизнью и ее требованиями. Твердо убежден­ный, что искусство без науки су­ществовать не может и не должно, Чистяков пытливо интересовался новостями оптики, физиологии зрения, посещал лекции по перс­пективе, анатомии, физике, общей физиологии. Вот что рассказывал его сын:

«Павел Петрович, помимо живописи, интересовался очень многим: музыка, пение, литерату­ра, философия, религия, наука и даже спорт — все это не только интересовало, но порой и увлекало его... Заинтересовавшись чем-ни­будь, он непременно углублялся в самую суть вопроса, старался изучить его, открыть законы заин­тересовавшего его явления, а если это ему удавалось, тотчас же стре­мился научить других тому, что сам изучил».

Исключительный по широте творческий кругозор Чистякова определял и критерий его требо­ваний к мастерству. Он учил посте­пенному стремлению к совершен­ствованию, любви к технике рисун­ка и живописи и требовал такой же любви от учеников. Учитель никогда не делал из техники искус­ства колдовства и тайны. Он утвер­ждал постоянно, что искусство не так далеко от науки, как это может показаться и как это столь часто кажется. Большой мастер-худож­ник так же должен быть близок к знанию, как «наука в высшем про­явлении ее переходит в искусство» (медицина, химия и пр.).

Однако высокая техника в по­нимании Чистякова не ограничи­вается знанием законов строения предметов. «Предметы существу­ют и кажутся глазу нашему. Ка­жущееся — призрак; законы, изу­чение — суть. Что лучше?» — за­дает он вопрос в одной из черно­вых записей. И отвечает тут же: «Оба хороши, оба вместе... Надо сперва все изучить законнохоро­шим приемом, а затем все напи­сать, как видишь». Каждому на­стоящему художнику знакомо бла­женство движения вперед и прео­доления трудностей. Но знакомы ему мука и радость поисков той единственной формы, которая вполне отвечала бы данному за­мыслу, большей идее, нужно «фор­му такую найти, как бы квадрат или круг, то есть безукоризненную, из тысячи одной тысячу первую». Это и есть в понимании Чистяко­ва высокая техника.

УЧЕНИКИ

Больше всего в ученике любил Чистяков талант. За него прощал он многое, хотя учил та­лантливого ученика строго и «терзал» его труднейшими за­дачами. Прощал же Чистяков талантливому ученику даже вку­совые с ним расхождения, пото­му что исключительно бережно относился к характеру способ­ностей ученика и к его направ­ленности, которую называл «манерностью». Даже в общении с преданными и близкими учени­ками педагог в нем перевешивал художника. И он раскрывал ученику в первую очередь то, что было нужно последнему, а не то, что было дороже самому Чистя­кову. Он был необычайно чуток и осторожен со всяким индиви­дуальным проявлением настоя­щего дарования. Вот почему луч­шие русские художники, уходя от него разными дорогами, лю­бовно и благодарно произносили его имя.

Единственным настоящим до­казательством ценности той или иной педагогической системы яв­ляются практические результаты преподавания. К концу педаго­гической деятельности Чистяко­ва число его учеников было огромно. Не говоря уже об акаде­мических классах, где через его руки прошло несколько сот уча­щихся, большинство русских художников второй половины XIX века, соприкоснувшихся с Академией художеств, в той или иной мере пользовались его со­ветами и указаниями. А многие прошли у него систематическую школу В их числе Е. Поленова, И. Остроухое, Г. Семирадский, В. Борисов-Мусатов, Д. Кардов­ский, Д. Щербиновский, В. Савинский, Ф. Бруни, В. Матэ, Р. Бах и многие другие. Но луч­шим свидетельством роли Чистя­кова в истории русского искусст­ва служит блестящая плеяда на­ших выдающихся мастеров — Суриков, Репин, Поленов, Виктор Васнецов, Врубель, Серов.

В 1875 году в одном из писем к Поленову в Париж Павел Пет­рович делает такое пророчество:

«Есть здесь некто ученик Сури­ков, довольно редкий экземпляр, пишет на первую золотую. В шапку даст со временем ближ­ним. Я радуюсь за него. Вы, Ре­пин и он — русская тройка...»

Тогда Суриков лишь оперялся, еще далеко было до «Стрельцов» и «Меншикова». Но зоркий глаз учителя не только выделил его из пестрой ученической стаи, но и смело, уверенно поставил ге­ниального воспитанника академии в ряд с крупнейшими масте­рами русского искусства. Сури­ков начал работать с Чистяковым в этюдном классе, следовательно, курс рисунка он проходил не под руководством Чистякова.

Учи­телю было достаточно посмотр­еть этюды Сурикова, чтобы сра­зу убедиться в его огромном жи­вописном таланте. Суриковский архив позволяет установить, что «путь истинного колориста» в большой мере подсказан худож­нику Чистяковым. Суриков ув­лекал Чистякова своим талан­том, самобытностью, размахом. После того, как Совет академии отказал лучшему ученику в первой золотой медали, Чи­стяков с возмущением сообща­ет Поленову:

«У нас допотоп­ные болванотропы провалили самого лучшего ученика во всей Академии, Сурикова, за то, что мозоли не успел написать в картине. Не могу говорить, род­ной мой, об этих людях; голова сейчас заболит, и чувствуется запах падали кругом. Как тяже­ло быть между ними».

Уехавший в Москву Суриков не порывал живой связи с учителем, прини­мал живейшее участие в личных работах Павла Петровича. Пе­реписка их не обширна, но весь­ма интересна. В 1884 году Сури­ков впервые ездил за границу. Его письма оттуда к Чистякову— лучшее после «Путевых заметок» Александра Иванова из того, что написано в русской литературе об искусстве итальянского Воз­рождения.

«Поленов, Репин по окончании курса в Академии брали у меня в квартире Левицкого уроки ри­сования, то есть учились рисо­вать ухо гипсовое и голову Апол­лона. Стало быть, учитель я не­плохой, если с золотыми меда­лями ученики берут уроки рисо­вания с уха и с головы, да и надо же было сказать что-либо новое об азбуке людям, так развитым уже во всем».

С Поленовым у Чистякова сохранились навсегда теплые, дружеские отношения. Поленов глубоко любил Павла Петровича, а не только ценил в нем учителя. И эту любовь, не­однократно подтвержденную, пе­редавал и своим собственным ученикам. Через Поленова педа­гогическая слава Чистякова еще шире разносилась по России, ибо его учение осуществлялось не только в стенах Академии худо­жеств, но и в Московском Учили­ще живописи, ваяния и зодчест­ва, где преподавал Поленов. Учи­тель с первых дней определил его характер. «Вы колорист»,— сказал он Поленову Учитывая с самого начала эту особенность ученика, он всячески поощрял ее и развивал. На этом примере с особой очевидностью открыва­ются глубокие и своеобразные познания Чистякова как учителя живописи.

Репин, несомненно, слишком мало работал с Чистяковым, что­бы считаться близким его учени­ком. Но черты чистяковской системы, как большой художник с очень развитым глазом и чув­ством формы, успел все же уло­вить и оценить. «Он — наш об­щий и единственный учитель»,— не раз говаривал Репин. Уже бу­дучи прославленным мастером, он не считал для себя унизитель­ным или лишним работать в кружке, где рисовали Бруни и Савинский, и наряду с ними вы­слушивать советы Чистякова. Спокойно и сознательно отдал он Чистякову для совершенст­вования своего любимейшего ученика Серова. Павел Петро­вич оставался для Репина учи­телем всегда, несмотря на серь­езное расхождение с ним в ряде вопросов искусства. Чистяков же очень высоко ставил дарование Репина и его роль в русской шко­ле живописи.

Глубоко дружеская связь была у Чистякова с В. Васнецовым. «Желал бы называться вашим сыном по духу»,— писал учите­лю художник в 1880 году. Чи­стякова глубоко трогала поэти­ческая трактовка Васнецовым русской истории, русского на­родного эпоса. Вот как отклик­нулся он на посещение выставки, где была выставлена картина Васнецова «После битвы »:

« Вы — русский по духу, по смыслу род­ной для меня! Спасибо душевное Вам...»

Благодарность, любовь и уважение к Чистякову Васне­цов хранил всю жизнь.

Врубель попал в личную ма­стерскую Чистякова в 1882 году. Когда, еще не зная Чистякова, ему пришлось столкнуться с су­хими штампами и правилами академической техники, утешала надежда: «Усвоение этих дета­лей помирит меня со школой». Но «тут началась схематизация живой природы, которая так возмущает реальное чувство». Тем большим было удовлетворе­ние юноши, когда учение Чистя­кова оказалось, по его выраже­нию, формулой живого отноше­ния к природе. Павлу Петровичу же, по-видимому, обязан был художник и основами своего блестящего знания акварели. Врубель учился в академии всего два года, но любовь к учителю осталась в нем до конца жизни.

Серов попал к Чистякову пят­надцатилетним мальчиком — именно в том возрасте, который Чистяков считал особенно удач­ным для начала серьезного ов­ладения искусством. И попал прямо в чистяковскую личную мастерскую, которую посещал, кроме обязательных занятий. На академических успехах Се­рова это отразилось в немалой степени. В академии Серов всегда получал за классные работы средние номера: номера снижа­лись советом неукоснительно, как только в рисунке академиста обнаруживалась система Чистя­кова. Зато глубокие поиски и за­мечательные результаты худож­ника в рисунке были высоко це­нимы его учителем.

Вопросы композиции значили для Серова столь же много, сколь и для Сурикова. Например, Чистяков очень строго требовал тренировать глаз на острое уме­ние гармонически разместить рисунок на листе бумаги или на холсте; требовал учета соотно­шений изображаемой фигуры с форматом плоскости, со свобод­ным пространством фона.

Блестящая плеяда русских мастеров составила педагоги­ческую славу Чистякова. Их разнообразие как художников позволяло каждому индивиду­ально осваивать те из сторон многогранной чистяковской системы, которые более других от­вечали их собственным наклон­ностям. Чистяков умел извлекать из огромного запаса своих зна­ний об искусстве необходимое в данном случае. И ученик неиз­менно получал у него твердую основу мастерства. Ибо, говоря словами Леонардо да Винчи, поистине великая любовь по­рождается великим знанием того предмета, который ты любишь.

Публикация подготовлена по материа­лам следующих книг: Гинзбург И. Павел Петрович Чистяков и его педаго­гическая система. Л.—М., «Искусство», 1940; Лясковская О. П. П. Чистя­ков. 1832—1919. М., Издательство Госу­дарственной Третьяковской галереи, 1950; Чистяков П. П. Письма. За­писные книжки. Воспоминания. 1832 — 1919. М., «Искусство», 1953.

П. П. ЧИСТЯКОВ О РИСОВАНИИ

Рисование как изучение живой формы есть одна из сторон зна­ния вообще; оно требует такой же деятельности ума, как науки, признанные необходимыми для элементарного образования.

Изучение рисования, строго говоря, должно... начинаться и оканчиваться с натуры; под на­турой мы разумеем здесь всякого рода предметы, окружающие человека.

Так как не все юноши одинако­во талантливы, не все глядят при рисовании на натуру правильно, то прежде всего надо научить их смотреть как следует. Это почти что самое необходимое.

Не подлежит, однако, сомне­нию, что рисование может при­носить свою пользу в смысле общеобразовательного средства только тогда, когда обучение ему производится рационально, т. е. когда ученик, смотря на пред­ставляющиеся ему формы види­мого мира, приучается воспроиз­водить их в самых верных и ха­рактерных чертах, понимая их взаимное отношение. Это цель достижимая и обязательная при каких бы то ни было способно­стях ученика...

Рисунок, как известно, в изобразительных искусствах является основой... только на нем может подниматься и совер­шенствоваться искусство.