ВАСИЛИЙ ГРИГОРЬЕВИЧ ПЕРОВ

Васи́лий Григо́рьевич Перо́в (1833/1834—1882) — русский живописец, один из членов-учредителей "Товарищества передвижных художественных выставок".

Василий Григорьевич Перов был незаконнорождённым сыном губернского прокурора барона Георгия (Григория) Карловича Криденера и уроженки Тобольска А. И. Ивановой. День рождения точно неизвестен: 21 или 23 декабря 1833 (2 или 4 января 1834) года. Несмотря на то, что вскоре после рождения мальчика его родители обвенчались, Василий не имел прав на фамилию и титул отца.

БОЛЬШОЕ СЕРДЦЕ ПЕРОВА

Тетка Марья шла с богомолья. Умерли у нее муж и дети, остался только сын Васенька. Вместе с ним и молилась она святым угодникам: просила рая умершим, а себе с Васенькой — здоровья. А на обратном пути, уже в Москве, привязался к тет­ке Марье богатый господин. Деньги ей давал, объяснял, что больно, мол, хорош Васенька, и хочет он, господин, его на кар­тину списать. Долго не соглаша­лась тетка Марья — боялась, твердила, что грех это — людей списывать, что чахнут от этого люди и помирают. Да переубе­дил ее городской господин — сказал, что цари и архиереи с себя разрешают портреты спи­сывать, что же Васеньке поде­лается?

И сел Васенька на стул — уста­лый от богомолья, ротик приот­крыл, и стал виден тетке Марье его передний, сломанный во вре­мя драки с мальчишками зуб. Тетка Марья все вскакивала и охорашивала сына: рубашку его обдергивала, волосы со лба от­кидывала. Художник попросил ее сидеть смирно. Посидела, по­сидела тетка Марья, зевнула, рот перекрестила да заснула...

А Василий Григорьевич Перов все вглядывался в усталое лицо своего маленького деревенского тезки, все писал, и собственная жизнь проходила перед ним че­редой.

Крепостным, по всей вероятно­сти, родился маленький Васень­ка. А он, Василий Перов, родил­ся «незаконным» — побочным сыном чиновника Криденера. Даже фамилии у него не было. Писался он сначала по крестно­му отцу Васильевым. Потом Пе­ровым стал. «Перовым» его про­звал дьячок, учивший грамоте, за четкий почерк и ловкое перо.

Но больше пера полюбил Василий карандаш и кисть: худож­ником решил стать.

Прекрасным и страшным вре­менем запомнились ему годы учебы. Прекрасным — потому что стремительно раскрывался перед ним мир искусства. Стре­мительно знания росли. Когда в восемнадцать лет писал авто­портрет, казалось ему: вот и он уже настоящий художник! Ярко выделяется на темном фоне энер­гично вылепленное, освещенное сильным светом лицо. Левая ру­ка, как у завзятого маэстро, не­брежно свесилась со спинки сту­ла, белая рубашка и черный гал­стук подчеркивают нежный овал лица... Не знал тогда юноша, что впереди у него десятилетие на­пряженной учебы, когда будет казаться: знаний все мало!.. Ма­ло!..

А страшными годы учебы бы­ли потому, что пришлись они на последние десять лет крепостни­чества в России. Тринадцатилет­ним мальчиком Перов пришел в школу Ступина в Арзамасе. Ря­дом с ним рисовали крепостные: те, кого завтра помещик может как вещь продать! И о цене за них торговаться... Император­ская  Академия  художеств кре­постных учить отказывалась:

«Когда чувства изящного в них развивались и когда они видели, что зависимое их состояние пре­пятствует им пользоваться пре­имуществами,    предоставляемы­ми художникам, эти несчастные предавались отчаянию, пьянству и даже самоубийству».

Но Московское училище жи­вописи и ваяния, где Перов про­шел серьезную школу, разреши­ло этот вопрос по-своему: с по­мещика брали обязательство от­пустить крепостного на волю, если он получит звание худож­ника или серебряную медаль. И Вася видел, как его крепостные товарищи боролись за рисунок, как за свободу!..

Гнев и боль кипели в сердце Перова. В своих картинах он хо­тел говорить правду и только правду. Неудобным студентом оказался Василий Перов: бле­стяще окончив Московское учи­лище живописи и ваяния и став пенсионером Академии худо­жеств, он первым же эскизом привел в ужас академический совет. Изобразил «Сельский крестный ход на пасхе»: упив­шееся до положения риз духо­венство и непристойно пьяных прихожан. Эскиз отвергли. Пе­ров написал более благополуч­ную картину — «Проповедь на селе». Здесь поп, к удовольствию академического совета, был трезв, но художник жестоко ос­меял помещика и с сочувствием написал крестьян. Картина име­ла огромный успех. Перов полу­чил право на заграничное путе­шествие. Однако упрямый живо­писец успел закончить картину и по отвергнутому эскизу «Сель­ский крестный ход на пасхе». Едва увидев свет, картина была запрещена. «Перову вместо Ита­лии как бы не попасть в Соловец­кий!» — опасались друзья.

А он все оттягивал свою поезд­ку за границу. Русские темы тес­нились в его сердце. С разреше­нием на отъезд в кармане он ус­пел написать еще одну гневную картину — «Чаепитие в Мыти­щах». Разжиревший иеромонах блаженно пьет из блюдечка чай, в то время как хозяйка настойчиво отталкивает рукою прося­щего милостыню солдата с Геор­гиевским крестом на груди. Вче­рашний севастопольский герой, искалеченный, оборванный, идет с протянутой рукою по дорогам, и его горькую долю делит исху­давший ребенок — может быть, сын...

Как привлекала заграничная поездка молодых художников: шесть беззаботных лет занятия искусством, солнце, свобода!.. Но уже через полтора года Перов просится домой:

«Осмеливаюсь покорнейше просить совет импе­раторской Академии художеств о позволении возвратиться мне в... Россию. Имея в виду,— объ­ясняет он,— несколько сюжетов из русской жизни, которые я бы исполнил с любовью и сочувст­вием и, надеюсь, более успешно, чем из жизни народа, мне мало знакомого».

И снова Россия... Порефор­менная Россия, где крестьянство было освобождено, но ограблено, унижено, обмануто. И в соответ­ствии с этими горькими вывода­ми пишет Василий Перов кар­тину «Похороны крестьянина».

Зима. Тяжело нависло над до­рогой небо. Убогий гроб в убогих санях... Низко склонившая голо­ву вдова, уставшая плакать де­вочка и маленький мальчик — единственный мужчина в доме, «хозяин», утонувший в батькином большом полушубке. И ни­кому нет дела до этого безысход­ного горя.

«Словно какая-то из миллионов птичек замерзла на дороге, и никто о ней не знает и не будет никогда знать, никому ни жизнь, ни смерть ее не были интересны — вот содержание этой картины»,— писал критик В. Стасов.

Перова всегда особенно огор­чала участь обездоленных детей. Он повествовал о ней не только в картинах, но и в рассказах. В одном из них есть образ «криво­го Петьки»:

«Многие дивятся, как это не оторвется его голова: так тонка и худа его искусанная блохами шея. По ремеслу он — сапожник, по званию — меща­нин. Все бьют и ругают Петьку, и только ленивый его не тро­гает».

Вернувшись в Россию, в числе самых горьких своих картин за­думал художник «Тройку». В сумрачный зимний день трое детей везут сани с огромной об­леденелой бочкой. Метет позем­ка. Бесконечно тянется глухая монастырская стена, словно от­гораживая от детей все радости мира. И в тени этой холодной стены дети тянут за собою тяже­лые сани устало и покорно, как измученные деревенские савра­ски... Какой-то прохожий сжа­лился над ними и подтолкнул на ухабе бочку с водой. Но прохо­жий сейчас уйдет, и дети оста­нутся одни. Как и судьба умер­шего крестьянина, жизнь этих детей никому не интересна. По­руганное, искалеченное дет­ство...

Картина закончена. Давление общественного мнения было так велико, что Перов, поэт скорби народной, получил за нее звание академика. Чтобы написать коренника - центральный образ  «тройки», и привел Василий  Григорьевич Перов в свою мастерскую двена­дцатилетнего Васеньку.

А через четыре года пришла к художнику тетка Марья. «Я вы­шел и увидел перед собой ма­ленькую, сгорбленную старушку с большой белой головной повяз­кой, из-под которой выглядыва­ло маленькое личико, изрезан­ное мельчайшими морщинка­ми...» Умер Вася — заболел чер­ной оспой и умер. Одна на белом свете осталась тетка Марья. И вспомнила она портрет, который списал с ее сына художник. Про­дала Марья весь свой нищенский скарб, посмотрела — денег ма­ловато. Пошла в люди тетка Ма­рья и, не жалея себя, работала всю зиму, деньги копила — для Васи. А потом, пряча за пазухой платочек с деньгами, отправи­лась к художнику — купить картину с Васенькиным порт­ретом.

Картина была уже в собрании Третьякова. «Хоть бы взглянуть на нее!» — заплакала тетка Ма­рья. Привел ее художник в богатый дом, где на стенах висело множество картин, и предоста­вил самой оглядеться. Вмиг сре­ди десятков картин нашла тетка Марья картину с Васенькой. «Ба­тюшка ты мой! — воскликнула она.— Родный ты мой, вот и зу­бик-то твой выбитый!» — И с этими словами, как трава, под­резанная взмахом косца, повали­лась на пол...»

Через год послал Василий Гри­горьевич Перов специально на­писанный для нее портрет сына. Отписала тетка Марья живопис­цу, что повесила портрет Васень­ки к образам. И это последнее, что знаем мы о тетке Марье и написанном великим художни­ком с любовью и сочувствием портрете ребенка.

Но как памятник народному горю, как память о короткой и тяжелой жизни крестьянских де­тей висит в Третьяковской гале­рее знаменитая картина «Трой­ка».

И бьется в ней сердце великого русского живописца.

Скончался Василий Перов от чахотки в маленькой подмосковной больнице на территории усадьбы Кузьминки (ныне территория Москвы). Похоронен на монастырском кладбище в Даниловом монастыре.

Прах его был перезахоронен на монастырском кладбище в Донском монастыре; точная дата перезахоронения не установлена. На новой могиле художника был установлен надгробный памятник работы скульптора Алексея Евгеньевича Елецкого.

Его сын — Владимир Перов — тоже был художником.

НЕСТЕРОВ О ПЕРОВЕ

Когда-то, очень давно, имя Пе­рова гремело так, как позднее гремели имена Верещагина, Ре­пина, Сурикова, Васнецова.

О Перове говорили, славили его и величали, любили и ненавидели его, ломали зубы «критики», и было то, что бывает, когда родил­ся, живет и действует среди лю­дей самобытный, большой талант.

В Московской школе живописи все жило Перовым, дышало им, носило отпечаток его мысли, слов, деяний. За редким исключением все мы были преданными, востор­женными его учениками.

Я, когда перешел в натурный класс, любил бывать у Перова один, и такие посещения памятны были надолго. Мне в Перове нра­вилась не столько показная сторо­на, его желчное остроумие, сколь­ко его «думы». Он был истинным поэтом скорби. Я любил, когда Василий Григорьевич, облокотив­шись на широкий подоконник мастерской, задумчиво смотрел на улицу с ее суетой у почтамта, зорким глазом подмечая все яр­кое, характерное, освещая виден­ное то насмешливым, то злове­щим светом, и мы, тогда еще сле­пые, прозревали...

Перов, начав с увлечения Фе­дотовым и Гоголем, скоро вырос в большую, самобытную личность. Переживая лучшие свои создания сердцем, он не мог не волновать сердца других.

Жил и работал Перов в такое время, когда «тема», переданная ярко, выразительно, как тогда го­ворили, «экспрессивно», была са­модовлеющей. Краски же, ком­позиция картины, рисунок сами по себе значения не имели, они были желательным придатком к удачно выбранной теме. И Перов, почти без красок, своим талантом, горячим сердцем достигал неот­разимого впечатления, давал то, что позднее давал великолепный живописец Суриков в своих исто­рических драмах...

В год моего поступления в шко­лу живописи Перовым была ор­ганизована в залах училища пер­вая ученическая выставка картин. До нас, только что поступивших, доходил слух о том, кто и что пи­шет, что поставит на выставку.

Это было в 1878 году, мне было шестнадцать лет. Я написал две небольшие картинки, одна была этюд: девочка строит домики из карт, вторая — «В снежки». Двое ребятишек бьются в снежки, бой идет азартный...

Накануне открытия выставки, когда все картины были установ­лены, мы пригласили для осмотра Перова, инициатора и строгого нашего судью. У каждого было на мысли, что-то скажет Василий Григорьевич.

Появился и он... Мы тотчас окружили его, и просмотр начал­ся. Моя картина стояла в натур­ном классе, слева у окна. Долго мне пришлось ждать, пока Перов дошел до нее. Мое юное сердце билось-билось, я переживал но­вое, еще неведомое чувство: страх, смешанный с сладостной надеждой.

Перов остановился против картины, все сгрудились вокруг него, я спрятался за товарищей. Вни­мательно осмотрев картину своим «ястребиным» взглядом, он спро­сил: «Чья?» — Ему ответили: «Не­стерова».— Я замер. Перов бы­стро обернулся назад: найдя меня взором, громко и неожиданно бросил: «Каков-с!» — пошел даль­ше. Что я перечувствовал, пере­жил в эту минуту! Надо было иметь мою впечатлительность, чтобы в этом «каков-с» увидеть свою судьбу, нечто провиден­циальное... Я почувствовал себя счастливейшим из людей, забыв все, оставив и Перова и выставку, бросился вон из училища и долго пробродил одиноким по стогнам и весям московским, переживая свое счастье. Однородное по силе чувство пережил я в жизни еще два-три раза, едва ли больше. Че­рез девять лет оно посетило меня вторично, в тот день, когда П. М. Третьяков приобрел у меня для галереи моего «Пустынника», и этот день был днем великой ра­дости: тогда впервые мои близкие признали во мне художника, и это была самая большая награда для меня, больше медалей, званий, коими награждали позднее. В. Г. Перов и П. М. Третьяков меня утвердили в моем призва­нии. Они были и остались для многих примером, как надо по­нимать, любить и служить искус­ству.

Перову не было и пятидесяти, а казался он стариком. Он все чаще и чаще стал прихварывать. Появи­лась ранняя седина, усталость... В те дни я и кое-кто из моих прия­телей стали подумывать об Акаде­мии. Собирались туда без особой надобности, без плана, «за компа­нию»... Я пошел к Перову, все рассказал ему, но сочувствия, одобрения не получил. По его словам, ехать в Петербург было мне рано, да и незачем. Недо­вольный ушел я тогда от Василия Григорьевича — он не убедил ме­ня: тяга в Академию все росла...

В конце зимы Перов серьезно заболел воспалением легких. У него обнаружилась чахотка. Стали ходить слухи, что долго он не про­тянет. Как случилось, что Василий Григорьевич Перов в 49 лет стал седым, разбитым стариком и те­перь умирает в злой чахотке? Да как — очень просто: ненормаль­ное детство, арзамасская школа Ступина, где он, незаконный сын барона Криденера, учился и по­лучил за хороший почерк прозвище «Перов», дальше невоздер­жанная юность, бурная, как в те времена часто бывало, молодость, напряженная нервная работа, не­померная трата энергии, безгра­ничный расход душевных сил. Дальше — с боя взятая извест­ность, наконец, слава, а за ней тревога ее потерять — появление Верещагина, Репина, Сурикова, Васнецова,— и довольно было случайной простуды, чтобы под­точенный организм сломился...

И вот Перов умирал, не дописав «Пугачевцев», не докончив «Пу­стосвята», коими, быть может, собирался дать последний бой "обедоносным молодым нова­торам...

Смерть Перова было первое мое большое горе, поразившее меня со страшной, неожиданной силой.

Наступил день похорон. С утра начали приносить в церковь венки. Их было множество. Ожидались депутаты от Академии художеств, от Общества поощрения худо­жеств, от Товарищества пере­движных выставок, основателем которых был Перов, от музеев и пр.

Мы, молодежь, в этот памятный день были на особом положении: мы хоронили не только знамени­того художника Перова, мы хоро­нили горячо любимого учителя.

Провожатых было множество. Народ стоял вдоль панелей. Впе­реди процессии растянулись уче­ники с венками. Венок нашего на­турного класса несли самые млад­шие из учеников Перова — Рябушкин и я.

Видя такие многолюдные похо­роны, подходили обыватели спра­шивать: «кого хоронят?» — и, уз­нав, что хоронят не генерала, а всего-навсего художника, отходи­ли разочарованные. Медленно двигалась процессия к Данилову монастырю, куда за много лет по той же Серпуховке, мимо Павлов­ской больницы, провожали Гоголя (а позднее Перов нарисовал ри­сунок: «Похороны Гоголя героями его произведений»).

Вот и последнее расставание. Как тяжело оно нам! Гроб опуска­ют, земля глухо стучит где-то внизу. Все кончено. Скоро вырос намогильный холм... Все медлен­но расходятся, мы, ученики по­койного, уходим последними...

Перова больше нет среди нас. Осталось его искусство, а в нем его большое сердце.

Вечная память учителю!

СТАСОВ О ПЕРОВЕ

Перов явился, в 1858 году, прямым на­следником и продолжателем Федотова, когда выставил свою картину «Приезд ста­нового на следствие». Десять лет отделяли эту картину от «Свежего кавалера» и «Сва­товства майора», но молодой художник поднимал выпавшую из рук Федотова кисть на том месте, где он ее уронил...

Перов начал своими картинами пропо­ведь нового искусства. Настроение Перова было глубоко серьезное. Он мало был на­клонен расплываться в красивых и сладких ощущениях; он был полон негодования на то, что видел; его волновали до корней души целые толпы русских типов и лично­стей, постоянно везде стоявшие около не­го; его потрясали сцены и события, около которых слишком многие проходят не за­мечая. У него натура была одной породы с Гоголем, у него были тоже две главные ноты: юмор и трагедия. Он столько же мало был способен, как Гоголь, рисовать условную смазливость людей и жизни, спокойно прославлять красоту и благопо­лучие. У него и люди, и сцены, и лица, и тела были живые копии с того, что в самом деле есть на свете. Ни нравоучительности, ни фельетонного легкого смеха... у него уже не было. Все у него было, особливо в первые годы, строго, важно, серьезно и больно кусалось. За это последнее качест­во его многие прозвали живописцем «тен­денциозным», но эта-то именно сторона его таланта и составляла венец его юного, порывистого творчества.

...«Сельский крестный ход», «Проповедь в селе» (1861), «Чаепитие в Мытищах» (1862), «Монастырская трапеза» (1866) вдруг нарисовали целый новый мир, тоже раньше никем не тронутый, с той стороны, которая была именно самая характерная. До тех пор было принято изображать наше духовенство с одной только точки зрения: точки зрения благодушных, елейных па­стырей, представителей неба на земле. После Пушкина и его гениальной «Сцены в корчме», после Гоголя и его столько же гениальных сцен с дьячками, попами и монахами мудрено было новым художни­кам купаться все только в прежней лжи и притворстве. Надо было показать эти лич­ности в самом деле людьми, и притом та­кими, какими всякий их знавал и видел в действительной жизни, особенно в глухих углах России.

...Перов идет все по-прежнему в гору по свободе и силе представления и даже по силе колорита. У него является теперь це­лый ряд портретов в величину натуры... «Странник» и «Фомушка-сыч» — это были тоже портреты, да только еще более — этюды с характернейших русских типов.

Период времени между 1870 и 1875 го­дами — это период наивысшего расцвета Перова. «Птицелов», «Рыболов», «Охотни­ки на привале», «Ботаник», «Голубятник» — во всех этих задачах нет ничего ни великого, ни значительного, ничего драма­тического, ни захватывающего воображе­ние. Но тут предстала целая галерея рус­ских людей, мирно живущих по разным углам России, ничего не знающих, ни о чем не заботящихся, хоть трава не расти, и только всей душой ушедших в любезное и ничтожнейшее занятие: кому — дороже всего на свете птицу на дудочку поймать, кому — рыбу из воды вытащить, кому — зайца догнать, кому — увидать, как дерев­цо или цветочек растет, кому — уследить за кувырканиями турманов в воздухе... Тут в коллекции есть и дворовые люди, поседелые в холопском хомуте, и помещи­ки, закаленные в праздности, и крестьяне, совращенные от своего дела, и барчата, и дворяне, и мещане, и мальчишки, и стари­ки... На первый взгляд тут все только юмор, добродушный, милый, наивный, не­злобивый, ни о чем особенно не задумы­вающийся юмор, простые картины русских нравов, да, но только от этого «наивного» юмора и от этих «простых» картин мураш­ки по телу бегают. Гоголь с Островским, должно быть, тоже наивные юмористы и изобразители простых сцен были. Нет, кто не слеп и не глух, почувствует в этих картинах едкое жало. Проживи еще Пе­ров... по всей вероятности, он начертил бы много еще таких же глубоких картин, сня­тых живьем с нашей родины.

Мало кто знает, что Перов — действительно «чрезвычайно цен­ный для нас русский художник» — был также и прекрасным белле­тристом, автором интересных рас­сказов, публиковавшихся в журна­лах сто лет назад. Мы знакомим наших читателей с маленькой но­веллой В. Г. Перова «Нечто о портретном сходстве».

НЕЧТО О ПОРТРЕТНОМ СХОДСТВЕ

Молодой художник, только что получивший серебряную медаль за живопись, приехал в деревню к своему отцу, который был управ­ляющим при большом имении. Личность отца художника была очень типична и характерна: он походил на цыгана; был высокого роста и очень тучный, с черной, густой, окладистой бородой и с такими же черными, кудрявыми и лохматыми волосами. Немедлен­но по приезде своем сын принялся писать с него портрет, который вскоре был готов. Раз в передней комнате их дома собралось дере­венское начальство, как-то: бур­мистр, староста, сотский, десят­ский и прочие власти. Они явились получить приказания на завтраш­ние работы, так как на другой день начинался покос.

Молодой художник, желая по­хвастаться перед ними своей удач­ной работой, вынес им показать изображение своего родителя. Поставив его к стене, на пол, он спросил их: «Ну что, братцы, по­хож ли портрет?» Все пришли в восторг, даже в изумление, гово­ря: «Вот так портрет! Ну, словно живой. Только что слова не вы­молвит. Ах, ребята, вот-то похо­же»,— и они близко рассматривали портрет со всех сторон, даже щупали его.

«Ну, а скажите-ка мне, с кого он написан?» — спросил худож­ник, вполне уверенный в рази­тельном сходстве портрета. «Как с кого написан?..— заговорили присутствующие хором.— Эва! что вздумал спрашивать: с кого написан. Уж, вестимо, с кого: с твоей болезной маменьки, Татья­ны Дмитриевны» (которая, ска­зать кстати, была худа, как щепка, и постоянна больна).

Сконфуженно взял портретист свое произведение и, не говоря ни слова, торопливо унес его.