История одного шедевра

«ДАВИД» МИКЕЛАНДЖЕЛО

Еще не зная, как он выглядит целиком, я уже рисовал по отдельности нос «Давида», потом рот «Давида», глаз «Давида», ухо «Давида»... Не приходилось ли и вам, рисовать упомя­нутые гипсовые слепки, порой обижаясь на «Да­вида», никак не выходящего на бумаге? Гениаль­ная скульптура итальянца Микеланджело Буонарроти давно уже стала неотъемлемой частью процесса художественного образования. Отноше­ния с ней у каждого, кто интересуется искусством, свои, личные.

Очень личными они были и у создававшего «Давида» молодого скульптора. Микеланджело поистине воевал со статуей. Он сам писал об этом: «Давид» с пращой, я с луком — Микеландже­ло». Но, может быть, это не вражда, а горде­ливое союзничество? И Давид, и архангел Михаил (именно так переводится имя Микеланджело) считались святыми воинами. Первый согласно библейской легенде в юности защитил свою страну от чудовищного великана Голиафа, второй воевал с самим духом зла — Сатаной. Создавая статую, Микеланджело ощущал себя воином Добра.

Мраморный «Давид» стал самой большой скульптурой Микеланджело. Высота его пять с лишним метров. Конечно, сама по себе огромность еще не достоинство, но как она усложняет работу скульптора!

В Москве, в Государственном музее изобразительных искусств имени А. С. Пушкина есть хо­роший гипсовый слепок «Давида». Невысокий по­стамент позволяет подойти к нему так близко, как вынужден был находиться скульптор, когда вручную высекал статую с помощью резца и мо­лота. Настолько малая доля целого видна с этого расстояния, что диву даешься той выверенности замысла и тому напряжению зрительной памяти, которые нужны были, чтобы чуть ли не на ощупь связать все части не просто в единую, а в пре­красную фигуру. Стоя на многометровых лесах, вплотную - к глыбе мрамора, не отойдешь в сторон­ку, чтобы охватить ее одним взглядом. Но Ми­келанджело победил в этой битве с трудностями и создал одно из самых гениальных произведений мировой скульптуры.

Вот он, этот Гигант, как прозвали его современ­ники. Легко и свободно стоит на каменистой зем­ле, опираясь на правую ногу и подняв левую руку к плечу. Красивую голову с густой шапкой волос и необыкновенно правильными чертами лица по­вернул влево. Брови грозно нахмурены. От всей фигуры веет зрелой ясностью духа. На юность героя намекают только особенная стройность тела и непропорционально крупные, как у подростка, кисти рук. Величавая суровость гар­монически сочетается в «Давиде» с гибкостью совершенного тела, великолепный урок анатомиче­ской красоты — с демонстрацией свободного и раскованного мужества.

Сегодня этому шедевру более 500 лет, но история статуи началась раньше, задолго до Микеланджело.

Еще в XIV веке великий живописец Джотто, бывший одним из строителей флорентийского со­бора, изобразил его с мраморными статуями на крыше. В начале следующего века, то есть за сто лет до «Давида» Микеланджело, собор стоял еще без купола (который позднее соорудил Брунеллески), но решено было осуществить давнюю мечту о статуях. Хотели изобразить библейских героев и пророков. Молодой Донателло высек из мрамора двухметрового «Давида». Скульптура по­казалась мала, и попечители собора продали ее флорентийскому правительству за ненадобностью. Но как поднять на высоту большие статуи? До­нателло и Брунеллески придумали сделать их из легкого дерева, обитого для прочности металлом, и выкрасить под мрамор; предлагали и другие материалы. Сомнения и колебания продолжались на протяжении десятилетий. Наконец, флорентий­цы понадеялись на мощь новой техники, и в се­редине XV века была заготовлена огромная мра­морная глыба для первой фигуры. Заказ на боль­шого «Давида» получил Агостино ди Дуччо. За всю жизнь он не создал ни одной статуи, толь­ко рельефы, зато часто помогал великому Дона­телло в подсобных работах. Поэтому некоторые ученые думают, что он должен был только пред­варительно обтесать глыбу (как говорят скульп­торы, «оболванить») по чужому эскизу, а потом за дело взялся бы старый Донателло. Но Донател­ло умер, и глыба осталась лежать без применения целых полвека, пока не нашли скульптора, ко­торому можно было доверить такой труд. Им стал Микеланджело.

Еще полвека спустя писатель и художник Вазари описал всю историю иначе. Изучать подлинные документы, как нынешние ученые, он не мог, а пользовался устными рассказами, к тому же и соб­ственная память иногда подводила. Так что в его замечательных «Жизнеописаниях», которые в нашей стране хорошо знают и любят, встречается путаница, и пользоваться этой книгой при изуче­нии истории искусства нужно осторожно.

У Вазари сказано, что глыба считалась безна­дежно испорченной, и Микеланджело выпросил ее у правительства как ненужную, а потом всех удивил готовой статуей. Добавлен даже анекдот о том, как глава Флорентийской республики попро­сил скульптора укоротить нос Давида. Микеланд­жело притворился, что укорачивает, а успокоен­ный правитель тут же сказал: «Вот теперь хо­рошо». Все это лишь легенды. К 1501 году, когда Микеланджело начал работать над статуей, он был уже автором таких шедевров, как рельефы «Мадонна у лестницы» и «Битва кентавров», созданное в Риме «Оплакивание» (по итальянски -«Пьета») и «Мадонна», тогда же попавшая в Бель­гию, в Брюгге. Поэтому руководство (собора, а не города) выбрало его для столь ответственной работы и доверило ценный материал. В договоре ни слова не сказано о том, что мрамор испорчен.

Только потом, когда Микеланджело закончил своего Гиганта и оказалось, что поднять его на крышу все-таки не удастся, попечители собора передали статую городу. Специальная комиссия, в которую входили выдающиеся художники, ар­хитекторы и инженеры — Боттичелли, Леонардо да Винчи, Сангалло и другие, - нашла ей удач­ное место на площади перед Палаццо Вёккьо - дворцом флорентийского правительства. Сооруди­ли особый механизм для транспортировки статуи, и 8 сентября 1504 года «Давид» был воздвигнут перед входом во дворец. Там он и простоял под открытым небом почти четыре века. В 1873 году его перенесли для лучшей сохранности в здание флорентийской Академии художеств, а на пло­щади установили копию. Лишь одна особенность напоминает о первоначальном замысле поставить «Давида» на крыше: вырисовываясь на фоне неба, верхняя половина статуи, естественно, каза­лась бы мельче, чем на любом другом фоне. Учи­тывая это, Микеланджело слегка увеличил ее, что, к счастью, не очень бросается в глаза.

Поставленный в центре Флоренции, микеланджеловский «Давид» стал восприниматься как пат­риотический символ - образ защитника города.

В средние века библейского царя Давида изображали музыкантом, потому что он считался автором божественных песнопений-псалмов, но в XV веке флорентийские художники выбрали иной эпизод из легенды, предпочли видеть его чудесным воином. Уже в мраморной статуе Донателло он держал пращу вместо музыкального инструмента. Знаменита другая, небольшая бронзовая скульп­тура, где пожилой уже Донателло показал Давида без всяких доспехов. Почти мальчик, он стоит об­наженный, задумчиво наступив на отрубленную голову великана; одной рукой опирается на меч, в другой держит камень для пращи. На голове его пастушеская шапочка, из-под которой рассыпа­ются длинные кудри: по легенде до битвы с Го­лиафом Давид был простым пастушком. В бронзо­вой статуе Вероккио, учителя Леонардо да Винчи, юный герой, одетый под стать принцу, тоже изображен с головой Голиафа и мечом.

Микеланджело наделил своего Давида только грозным взглядом да пращой, перекинутой за спину. Праща проходит сверху вниз от левого плеча к правому бедру. Опущенной рукой Давид подхватил ее нижний конец с рукояткой в виде короткого круглого стержня, который издавна по ошибке принимают за камень. Но камня в ру­ках его нет.

Донателло и Вероккио подчеркнули, каждый по-своему, удивительность победы. У одного юно­ша относится к чуду скромно, с трогательной покорностью, у второго — горделиво. Но микеланджеловский Давид победит не чудом, а ясностью и силой своего духа, ловкостью развитого тела и, конечно же, полным сознанием нравственной правоты.

У Донателло нагота Давида означает почти безоружность; у Микеланджело она выявляет легкость позы героя, оттеняя тем самым его духов­ную силу. Внутренняя собранность ощущается во всей фигуре, особенно в зорком взгляде, но тело не напряжено, Давид стоит спокойно и свободно. Это первый большой образ героической наготы в скульптуре после Древней Греции и Древнего Рима. Оказавшись «гигантом» почти случайно (ведь на высоте статуя не поражала бы величи­ной), «Давид» Микеланджело с самого начала был Гигантодя по своей внутренней значительности. Он воплотил в себе идеал гармонической уравно­вешенности и красоты в сочетании с величием и пафосом патриотизма.

Давид показан перед битвой. Но это не нужно понимать буквально. Так портретисты берут обыч­но не какое-то мгновение из жизни человека, а как бы все главное в нем. На минутах скульпторы станут сосредоточиваться гораздо позже: у Бернини в XVII веке раскручивающий пращу Давид даже прикусит губу от напряжения. Но Микел­анджело не ставил перед собой таких задач. Грозность и противостояние врагу нужно по­нимать как постоянные свойства его героя.

До сих пор мы говорили о «Давиде» как об изображении. Оно не только наполнено большим смыслом, но и реалистично по форме. Соблюдено распределение тяжести, какое бывает в живом человеческом теле. Ничто в фигуре не преувеличе­но для заострения мысли, как в поздних работах Микеланджело, у художников средневековья или многих скульпторов наших дней. Но статуя не только изображение человека. Она - неподвиж­ный предмет. Как башня или одинокое дерево на равнине, она незыблемо высится, подчиняя себе окружающее пространство. Совсем не безразлич­но, большая она или маленькая, просто ли стоит, закручивается ли в воздухе винтообразно или раз­ветвляется в нем. Именно от этого, то есть от рит­ма, которому подчинена композиция статуи, зависят чувства, которые вызовет она у зрителей.

Композиция микеланджеловского «Давида», одновременно простая и сложная, великолепна. Только с одной точки зрения, которую по недо­разумению называют в числе двух основных для «Давида», статуя не очень выразительна и может даже показаться неустойчивой: при взгляде с правого угла, куда обращено лицо героя. На вы­соте, вероятно, она выглядела бы иначе, на пло­щади же с этого угла находится лоджия, из-за колонн и арок которой «Давида» почти не видно. И, наверно, его недаром так поставили. Да и ка­кой же зритель, всерьез относящийся к библей­ской легенде, захотел бы заглядывать в лицо ге­рою, став на место врага? С других точек зрения статуя и совершенна и разнообразна.

Например, при взгляде сбоку, со стороны опущенной руки, замечаешь красивую симмет­ричность в силуэте нижней и верхней половин статуи. А с противоположной стороны впечатле­ние другое: как интересно по мере того, как под­нимается взгляд, уходят в глубину объемы - на­чиная от выдвинутых на нас ступни и локтя и вплоть до лица, рисующегося позади пращи, над нею. Очень красива статуя в том повороте, откуда лицо Давида видно в полный профиль. Тогда в ней все плавно, все скруглено и складывается из мягко перекликающихся между собой выпук­лостей.

Откуда ни смотри - разные части фигуры то продолжают друг друга, оказываясь на одной ли­нии, то как бы рифмуются между собой. Когда смотришь с главной точки зрения (не с углов и не сбоку, а прямо), мягкие переклички форм уступают место мощным повторам диагоналей, встречающихся под острым углом. Даже ответв­ления высеченного из мрамора пня, который слу­жит замаскированной подпоркой статуи, подчи­няются этому ритму. И крупная кисть опущенной руки с красивым рисунком вен, может быть, по­тому так и запоминается каждому зрителю, что оказывается в узловом месте композиции. И жил­ка на шее хороша не сама по себе, а потому что удачно поддерживает общий рисунок. Каждая де­таль помогает целому, в каждом повороте статуя выглядит немного по-новому. Но отовсюду поза Давида остается ясной, ничто существенное не ускользает от взгляда. Каменные массы постепен­но собирают внимание зрителей кверху, приводят к лицу Давида, обращенному в сторону.

Создается единое ощущение живого и свободно­го подъема. Подъема, обогащенного легким вра­щательным движением. Подъема то диагонально­го, то волнообразного, как волнообразно под­нимается на вздохе грудь героя, слегка откинув­шегося, чтобы лучше рассмотреть грандиозность предстоящего.

Господствует твердая вертикаль, хотя не вы­раженная прямо, а исподволь сложенная из этого дыхания каменных масс. Не будь его, сама твердость показалась бы скучной и вымученной. А Микеланджело показал несгибаемость — не­скованную, героизм — естественный. Гармонич­ный, как сама полнота вольного дыхания...

А.    БАРАНОВ