НЕ МНОГО ЛИЦ НАМ ПАМЯТЬ СОХРАНИЛА...

Старинные   гравюры — своеобразные   иллюстрации к трагедии А. С. Пушкина «Борис Годунов»

Пушкина всегда привлекала богатая событиями российская история. С годами он все чаще обращался к ней в своих произведениях. «Уважение к минувшему,— считал поэт,— вот черта, отличающая об­разованность от дикости». Одна из вершин творческой мысли Пуш­кина — трагедия «Борис Годунов», написанная в 1824—1825 годах в Михайловском. В ней поэт обратился к драматическому и во многом загадочному эпизоду родной истории.

Работая над «Борисом Годуновым», Пушкин ис­пользовал не только «Историю государства Рос­сийского» Н. М. Карамзина, русские летописи и ска­зания, но и, вероятно, некоторые изобразительные материалы. В первой четверти XIX века в России были широко распространены старинные гравюры с изображениями деятелей Смутного времени. «Не много лиц мне память сохранила»,— говорит один из героев трагедии, монах-летописец Пимен. Еще меньше достоверных портретов дошло до Пушкина. Тем интереснее рассматривать эти гравюры, являю­щиеся своеобразными иллюстрациями к «Борису Годунову».

В середине XVIII столетия возрос интерес русско­го общества к национальной истории. Работавший в России мастер из немецкого города Аугсбург Иван Штенглин выполнил с 1742 по 1780 год серию гра­вированных портретов русских царей. Среди них -изображения Бориса Годунова и Василия Шуйского, образы которых впоследствии привлекли присталь­ное внимание Пушкина.

Штенглин работал в распространенной в те годы технике черной манеры, или меццо-тинто. Эта тех­ника основана на создании особой шероховатой доски, с которой шероховатости сглаживаются в тех местах, где на гравюре должны быть более или менее светлые детали. Это позволяет передавать светотень с чрезвычайным богатством переходов. В то же время число оттисков с доски при использо­вании черной манеры невелико, а сама работа кро­потлива и трудоемка.

Штенглин делал свои гравюры, видимо, с каких-то не дошедших до нашего времени портретов, вернее, парсун, сочетавших приемы иконописи и светской живописи. Сама черная манера очень удачно подо­шла для такого рода изображений, вызывая воспо­минания о потемневших от времени досках, о по­тускневших красках и позолоте. В облике Годунова и Шуйского еще много иконописного, идеального, но все же чувствуется попытка создания портрета в современном понимании слова.

Оба портрета одинаковы по композиции, украшены пышными рамками в стиле барокко и сопровож­дены подробным перечислением царских титулов на русском и латинском языках. Все внимание гравер сосредоточил на лице. Оно как бы выхвачено лучом света из общего темного фона гравюры.

Лик Годунова мрачен, на нем отразилась сложная игра страстей. Передана своеобразная внешность царя — среди его предков были татары. Перед нами 47-летний Борис, который, по свидетельству летопи­сей, был «величественен красотою, повелительным видом, смыслом быстрым и глубоким». Но, добавлял беспристрастный летописец, «Борис не имел нисколь­ко добродетели». Лицо этого человека удивительно удалось граверу Кажется, что в нем узнаешь Году­нова таким, каким он предстает у Пушкина, напри­мер, в словах Шуйского:

Вчерашний раб, татарин, зять Малюты,

Зять палача и сам в душе палач,

Возьмет венец и бармы Мономаха...

Борис изображен как раз в царском облачении, в шапке Мономаха. Внешне он уверен в своих силах, но это действительно внешне. Веришь Пушкину - некогда этот человек со стоном произнесет - «Ох, тя­жела ты, шапка Мономаха!» Правая рука уверенно держит символ царской власти — державу, и только невольная вялость левой руки - со скипетром выдает внутреннюю неуверенность царя, которому еще надо утвердить себя в звании монарха перед людьми и бо­гом. Он держит скипетр четырьмя пальцами, а ми­зинцем, как бы для оберега, прикасается к тяжелому нагрудному кресту В трагедии Пушкина Годунов оп­равдывает свое право на престол, ставя себя в ряд «царей законных, назначенных, избранных всена­родно, увенчанных великим патриархом...». Но сколь­ко страшных дел, казней, крови за этим правом на трон? Невольно рука Бориса тянется к спасительно­му кресту.

В той же манере, с теми же атрибутами царской власти изображен и другой временный правитель России — Василий Шуйский. В его облике больше идеализации. Если Борис Годунов хотя бы своим внешним благообразием отвечал народным представ­лениям о царе, то лысоватый, с маленькими подсле­поватыми глазками, красным носом и жидкой бороденкой, Шуйский не был похож на сказочно-лето­писного монарха. Неизвестному автору портрета, с которого делал гравюру Штенглин, пришлось не­мало потрудиться, чтобы перед зрителем предстал светлоглазый строгий человек с иконописным благо­честивым лицом. Только внимательно рассматривая гравюру, можно уловить неприятные, жесткие склад­ки в уголках губ. Есть в этом лице и решительность, заставляющая вспомнить сцену из «Бориса Году­нова», когда в царской думе один Шуйский не по­боялся подать голос при решении сложного вопроса. Бояре переговариваются между собой, и один сооб­щает другому

Я — признаюсь — не смел поднять очей,

Не смел вздохнуть, не только шевельнуться...

Его собеседник отвечает-

А выручил князь Шуйский. Молодец!

На гравюре уже не князь, а полновластный царь. По-другому, чем Годунов, держит он скипетр: с ре­шительностью, свойственной его натуре, Шуйский крепко сжал его в кулаке.

Как внешне ни сильны, ни уверенны Годунов и Шуйский, обоим уготован печальный удел: первому — внезапная смерть среди боярской смуты и крушение всех честолюбивых замыслов, второму — изгнание, смерть на чужбине и позорное погребение «на распу­тий». Несомненно, работая над изображениями двух временных правителей России, Штенглин знал их исторические судьбы, и это не могло не сказаться в его отношении к художественному материалу.

Другая группа портретов связана с Дмитрием Самозванцем и его окружением.

Хотя личность Самозванца загадочна, таинствен­на, окружена ореолом легенд и до сих пор вызывает споры историков, портреты его достоверны и реали­стично передают характерные черты внешности. Ес­ли гравюры с изображениями Годунова и Шуйского сделаны спустя 150 лет (хотя, видимо, с прижизнен­ных оригиналов), то портрет Дмитрия Самозванца награвирован при его жизни и приложен к поздрави­тельной брошюре, изданной в Кракове в 1605 году по случаю бракосочетания Марины Мнишек с Дмит­рием. Вернее, по обычаю того времени ее обвенчали сначала с доверенным лицом новоявленного цареви­ча послом Афанасием Безобразовым, а уже в Москве Самозванец встречал Марину, приветствуя ее как русскую царицу.

На гравюре Дмитрий изображен в гусарском каф­тане, который он носил постоянно. По словам совре­менников, у него был большой рот, толстые губы, крупный нос, на лице две бородавки: одна на носу, другая на лбу Таким описанием, а возможно, и изо­бражением воспользовался Пушкин, создавая знаменитую сцену на Литовской границе. Сначала Дмит­рий, а потом Валаам читают описание наружности беглого чернеца Гришки Отрепьева «А ростом мал, грудь широкая, одна рука короче другой, глаза голу­бые, волоса рыжие, на щеке бородавка, на лбу дру­гая». На гравюре Самозванец некрасив, только про­стые черты слегка сглажены да глазам придано вы­ражение кротости и терпения. По широкой овальной рамке идет латинская надпись, в которой Дмитрий именуется «московским господином и царем Димитреусом, сыном Иоанна». Как тут не вспомнить из­вестный монолог Самозванца «Тень Грозного меня усыновила, Димитрием из гроба нарекла...»

После смерти Самозванца были попытки исказить его реальный облик. Оттиски гравюр делали с тех же досок, но с подновлениями, то лицо начинало пест­реть бородавками, то курносый нос превращался в свисающий длинный клюв, из-под которого торчали клочья немыслимых усов. А ведь Дмитрий не носил ни бороды, ни усов. Такие фантастические портреты чрезвычайно редки и могут расцениваться как своеоб­разный исторический курьез.

Особенности гравюр, изображающих Самозванца и людей из его окружения, объясняются их западным происхождением. Если портреты Годунова и Шуй­ского еще находятся в русле иконописной традиции с элементами светского письма, то изображения Дмитрия, Марины и Георгия (Юрия) Мнишек ха­рактерны для европейской реалистической живопи­си начала XVII века. Откровенен портрет тестя Дмит­рия — Георгия Мнишка, созданный гравером Лукой Килианом. В лице и позе — уверенность и сила знаю­щего себе цену воеводы. Тут нет аристократической утонченности, скорее это лицо расчетливого куп­ца, предприимчивого и хитрого, способного торго­вать чем угодно, даже родной дочерью. Таким же он предстает и в трагедии Пушкина, всеми силами стре­мится, чтобы Марина «не упустила» русского «ца­ревича».

Портрет Марины Мнишек иной. Гравюра, прило­женная к брошюре, видимо, не в полной мере пере­дает красоту надменной польки. Она изображена в характерном западном костюме с тяжелыми расши­тыми рукавами буф, огромным гофрированным во­ротником; волосы по моде начала XVII века высоко подобраны, уложены короной и богато убраны жем­чугом. Лицо холодно и надменно. В сцене «Бориса Годунова» в замке Мнишка в Самборе танцующие кавалер и дама обсуждают внешность Марины, и ес­ли дама называет ее красавицей, то кавалер гово­рит -

Да, мраморная нимфа,

Глаза, уста без жизни, без улыбки.

Но в этом сдержанном, даже холодном лице чувствуется одна страсть — честолюбие. Самозванец по­нимал, каких слов ждет от него гордая красавица.

... День целый ожидал

Я тайного свидания с Мариной.

Обдумывал все то, что ей скажу,

Как обольщу ее надменный ум,

Как назову московскою царицей...

Когда же наконец мечты честолюбивой Марины сбылись и она стала московской царицей, граверы под ее изображениями неоднократно повторяли рос­черк ее быстрого пера. «Маппа Тгаппе» (Марина — царица московская)

С этой гравюры на протяжении XVII, XVIII и пер­вой половины XIX веков неоднократно делались по­вторения. Можно без преувеличения сказать, что пе­ред нами один из самых популярных женских порт­ретов в России. Что-то зловещее было е облике и судьбе Марины Мнишек. Словами Пушкина можно сказать, что она явилась на нашей земле «как безза­конная комета в кругу расчисленных светил». Крат­ким оказалось торжество авантюристки. Однако пе­рипетии ее жизни продолжали волновать все новые и новые поколения. И когда в России появилась ли­тография, в 1820—1830 годах было сделано боль­шое число воспроизведений старой гравюры.

До нашего времени дошли изображения событий Смутного времени, правда, в гравюрах XVIII века: «Голод при царе Борисе» и «Убийство царевича Дмитрия». Оба этих изображения представляют со­бой художественный вымысел и потому не обладают тем ароматом достоверности, подлинности, которым веет от портретов Годунова, Шуйского, Самозванца, Марины и Георгия Мнишек. Старинные гравюры сохранили облик этих людей, а магическая сила пуш­кинского слова как бы воскресила их живые голоса в трагедии «Борис Годунов».

Е. ЗИМЕНКО

А. С. ПУШКИН ОБ ИСТОРИЧЕСКОЙ ПАМЯТИ

Гордиться славою своих предков не только мож­но, но и должно; не уважать оной есть постыдное малодушие. «Государственное правило,— говорит Карамзин,— ставит уважение к предкам в достоин­ство гражданину образованному». Греки в самом своем унижении помнили славное происхождение свое и тем самым уже были достойны своего осво­бождения... Бескорыстная мысль, что внуки будут уважены за имя, нами им переданное, не есть ли благороднейшая надежда человеческого сердца.

«Отрывки из писем, мысли и замечания». 1827

Вы читали... сцену летописца (в «Борисе Годуно­ве».— Ред.) Характер Пимена не есть мое изобре­тение. В нем собрал я черты, пленившие меня в наших старых летописях: простодушие, умили­тельная кротость, нечто младенческое и вместе мудрое...   совершенное   отсутствие   суетности,   при­страстия — дышат  в  сих  драгоценных  памятниках времен давно минувших.

«Письмо к издателю «Московского вестника». 1828.

Дикость, подлость и невежество не уважает про­шедшего, пресмыкаясь перед одним настоящим.

«Опровержение на критики». 1830.

...я далеко не восторгаюсь всем, что вижу вокруг себя; как литератора — меня раздражают, как че­ловека с предрассудками — я оскорблен,— но кля­нусь честью, что ни за что на свете я не хотел бы переменить отечество, или иметь другую историю, кроме истории наших предков, такой, какой нам бог ее дал.

Письмо к П. Я. Чаадаеву от 19 октября 1836 года.